Как быстротечно время! Ещё сравнительно недавно мы не могли и вообразить, что из нашей истории примутся старательно вымарывать достойные имена, а взамен будут потчевать нас и нашу молодёжь «деяниями» политических карликов и под стать им таких же масштабных «людей искусства». Одной из таких птиц духовно бреющего полёта был некто Томаш (Фома) Падурра. Он не был политиком. Он был стихотворцем, или, как его сегодня именуют, представителем польской украинской литературной школы. Родившись в окрестностях Винницы в 1801 г. в польской семье, Падурра активно участвовал в жизни польского подполья на Украине. Со временем от громких прокламаций он перешёл к сочинению песен и стихов в стиле народных малороссийских дум казацкой тематики. Такой литературный выверт «а-ля казаки» должен был, по мнению Падурры и его единомышленников, сыграть им на руку в деле привлечения малороссов на сторону Польши в борьбе против России. Но, понимая, что его имя с головой выдаёт в нём поляка, Падурра пошёл на хитрость: сменил имя на украинское Тымко, а из фамилии выбросил одну «р». Теперь Тымко Падура был не поляком, а самым что ни на есть украинским бандуристом. Свои стихи он писал по-украински, но на латинице (!). В них он притворно жалобно воспевал бывшую казацкую вольность и, походя, обвинял во всех бедах Малороссии, разумеется, исключительно Россию. Его думы, наполненные фальшивой пронзительностью о светлых часах польско-украинской дружбы, всегда несли в себе заряд трагизма и отчаяния, дабы глубже пронять заскорузлую крестьянскую публику. В наши дни на Украине имя Падуры вновь пытаются оживить. Вдохнуть в этот труп второе дыхание пытаются и некоторые польские общественные организации и националистические издания, печатающие ему панегирики. В их изложении Томаш Падура – поборник дружбы славянских народов (!), корифей украинской литературы, почитатель и патриот всего украинского. Так ли это? Был ли Падура поистине народным певцом и был ли гением, если известно, что он сменил (временно) польское имя на малороссийское, постоянно пребывал в доме своего друга «эмира» Вацлава Ржевусского, где таких же, как он, «бандуристов» наспех обучали игре на бандуре? Ржевусский был богатым шляхтичем, много путешествовал по Азии и Аравии и принёс с собой в малороссийскую глубинку экзотические рассказы и привычки, за что и получил прозвище «эмир». Именно в доме этого гуляки Падура и компания кутили и веселились, а потом переодевались в лохмотья и шли на улицы петь под аккомпанемент бандуры про коварную Москву. Если привести противоположные мнения современников самого Падуры из числа российских литераторов о его литературных происках (не поисках), тогда сразу обвинят, что всё это москвофильская пропаганда. Поэтому пойдём другим путём, и дадим слово Франтишеку Равите-Гавронскому (1846-1930 гг.) – польскому беллетристу и литературному критику, тоже уроженцу Украины. Его критический очерк «Фома Падурра» был опубликован в «Киевской старине» в 1889 г. В очерке автор строго придерживается первоначального варианта написания фамилия незатейливого народного менестреля – Падурра. «Падурра стал не народным певцом (нет сомнения, что поневоле), не носителем преданий, не проповедником высших идей, но поэтом, воспевающим ту полную странностей и разгула жизнь, которою жили в дом друга его эмира. А жизнь эта, как ни блистала своею внешностью, в сущности, была пустою, бессодержательною, бесцельною, не могла удовлетворить потребностей высших умов, не была в состоянии образовать около себя партии, собирала вокруг себя лишь отдельных личностей, жаждущих отличиться, возвыситься, прославиться, личности, которые не могли занять места среди мыслящего общества. Падурра не обладал эстетическим чувством, не был мыслителем настолько, чтобы возвыситься над уровнем красивой по внешности, но в то же время, бессодержательной среды, которая его окружала, остался навсегда, правда своеобразною, но, тем не менее, посредственностью». Как это отличается от слов о «духовных сокровищах» Падуры, «прославленности» его имени и искромётности его таланта! Но послушаем Ф. Равиту-Гавронского. «Нет сомнения, что, если бы язык его произведений был польский, критики не обратили бы на него никакого внимания... Не новость темы, новость языка, выражавшего польские идеи, делала для многих увлекательными стихотворения Падурры, известность, которою он пользовался, не выходила из пределов шляхетской, часто магнатской среды. Не критика, не заслуги, не искусство, не вдохновение, не гениальность, не талант доставили Падурре популярность: приобрёл он ее благодаря своему меценату эмиру, у которого жил, который возил его с собою по Украине…, где панские лизоблюды и окрестная шляхта… восхищались поэтом не потому, что он им казался действительно достойным удивления, но потому, что им восхищался эмир... Никто из описываемого общества не считал нужным обращать внимания, известное выражение Мицкевича: «гоп, гоп! цуп, цуп!», которым поэт характеризовал крикливость украинских стихоплетов, вполне применимо к упомянутым ценителям таланта Падурры». Как указывает Равита-Гавронский, «польское общество на Украине, всеми силами старавшееся подавить историческое казачество и, в конце концов, успевшее в этом… одев труп побежденного врага в казацкую одежду, забавлялось им, забавлялось мечтами, что труп этот в широких шароварах, синих полужупанах, с «оселедцем», вернется к жизни на нашу славу. …То, что забавляло панов, не оказывало никакого влияния на народ, игравший в панских забавах, подобно мнимым казакам, пассивную роль декораций». Лживые наигрыши Падуры и его «ансамбля бандуристов» для Равиты-Гавронского не более чем «псевдонародные напевы, которым с полнейшим равнодушием вторили мнимые казаки, песнею, в которой хромали и размер, и рифмы, вне дома крепостные люди по прежнему в поте лица трудились «для пана», по прежнему розги и ногайки чинили суд и расправу или, говоря по тогдашнему, «учили уму-разуму». «Падура – человек посредственного таланта и небольшого умственного развития, не в состоянии был стать выше окружающей его обстановки», - в эти слова тем легче верится, чем больше читаешь «произведения» Падуры – упрощённые, очень примитивные, похожие больше на кривые детские рифмовки или неудачную пробу пера какого-то провинциального юного «литератора». Постепенно Ф. Равита-Гавронский касается и морального облика Падуры: «В жизни Падуры замечается одна особенная черта, еще до последнего времени общая многим полякам, именно стремление жить на счет других, чтобы не сказать, быть лизоблюдом. Поэтические его произведения, как ни хвалят их за легкость, свободу, независимость мысли, на самом деле лишены той истинной свободы духа, которая стремится … быть выражением никому не подчиненной, ни от чего независимой мысли». Позволить себе «независимую мысль» новоиспечённый «кобзарь» не мог, т.к. проживал по нескольку лет кряду то у Ржевусских, то у Потоцких, то у Любомирских. «Он не свободный певец, он играет только роль поэта, принуждает себя быть уживчивым, соглашается с мнением всякого, своим образом жизни дает нам право предполагать …что его поэтическое вдохновение чаще всего берет начало от изысканных блюд и дорогих вин панского стола», - говорит Ф. Равита-Гавронский, разбивая в прах инсинуации о бескорыстии Падуры (пьющего дорогие вина и вкушавшего изысканные яства) в отношении забитого украинского крестьянства. Украинской литературе критически не хватает ярких имён. Если Мицкевич приписывал многим её творцам стиль «гоп!гоп! цуп! цуп!», то Виссарион Белинский полагал, что украинские литераторы «знакомят нас только с Марусями, Одарками, Прокипами, Кандзюбами, Стецьками и тому подобными особами». Видимо, поэтому к её лону пытаются затащить всё, что «плохо валяется». Таким образом, туда попал и Падура, хотя его песни не были народными песнями. «Пела их»,- пишет Ф. Равита-Гавронский, - «шляхта, игравшая в казаков, изучали дворовые люди, экономы и писаря, народ не пел их никогда, всегда оставался к ним равнодушным, они были для него чуждыми и размером, и формою, и речью, и, прежде всего, содержанием, духом…ни в одном из сборников, изданных собирателями народных песен за последние 10 лет, не находим не только ни одной песни, но даже ни одной строфы, сочиненной Падуррою, а также и то, что песни его не вошли в число тех, которые поют бандуристы (кобзари)». Как же? Гений Падуры не был замечен? Не был оценён? Или гения вовсе и не было, а был лишь дешёвый пропагандистский заказ литературного толка? Похожее, что последний вариант близок к правде более всего. Польскоязычная газета того времени «Петербургский еженедельник» («Tygodnik Petersburgskie», на который ссылается Ф. Равита-Гавронский, «отозвался о Падурре весьма сдержанно, оценив его по заслугам; он даже усомнился в его знании малороссийского языка и отказал ему в праве называться поэтом». Да и как могло быть иначе, если «творения» Падуры «очень часто переходят в карикатуры: казаки, воспеваемые в них, похожи на те картонные, пестро размалеванные детские игрушки, которые с помощью шнурка произвольно приводятся в движение, действуют без всякой цели, единственно по желанию Падурры. Поляку трудно понять, что хочет выразить в этих стихах автор, малороссу – просто невозможно…». Приведённых характеристик более чем достаточно для понимания истинной сути хождения Томаша Падуры «в народ», который был ему бесконечно чужд и служил лишь средством, а не целью: «дух произведений Падурры, мысли, изложенные в них, свидетельствуют, что поэт не был прирожденным малороссом, и объясняют достаточно, почему его песни не вошли в число тех, которые поет украинский народ».